Виталий Бгавин: «Если актёр не заряжен на служение театру, на сцене он разрушит всё»Статья

Виталий Бгавин служит Белгородскому театру с 1995 года. До переезда в Белгород работал в Саратовском театре юного зрителя. Он мог стать кем угодно – коллеги по цеху говорят, что его рвению и харизме откровенно завидовали. Но Бгавин решил стать сразу всем: полковник Пикерингом, Бусыгиным, Генрихом VII. Оказавшись в белгородском театре практически случайно, он остался. И остался навсегда.

Главное, не стать штанами

— Что вы не приемлете в театре?

— Равнодушие и не заряженность на служение общему делу. Только это и может раздражать на самом деле. Потому что со всем остальным смириться можно. Мы все разные, у нас свои какие‑то тараканы, но если ты не заряжен на служение общему делу, то, какой бы ты ни был хороший человек, ты будешь выходить на сцену и всё разрушать. Видишь от партнёров пустые и скучающие лица – ты не сыграешь сам ничего.

— Вы бы пошли ещё раз в актёры? Зная, какая это трудная профессия, хотели бы прожить этот путь с самого начала.

— Я не уверен, что пошёл бы, если бы был молодым человек в 2019 году. Я бы не рискнул, наверное. Оно же могло и не случиться. У нас в профессии большую роль играет случай, когда на тебя вовремя обратили внимание и поддержали. Могут сразу крест поставить, театр дело живое. Сыграл впервые что‑то не очень, на тебя посмотрели не так и отправили в массовку. В театре это называют – штаны. Грубо, может быть, но как есть.

— Кто стал тем человеком, который вас заметил?

— Слободчук. С нами пришла целая группа ребятам. Нам всем дали жильё, и это надо отметить. Сразу дали роль, а роль это – доверие. Ты не ждёшь 10 лет Ромео. Оксане, жене, дали играть Сюзанну в «Женитьбе Фигаро», а мне Генриха VIII в «Королевских играх». Режиссёр, правда, хотел кого‑то постарше на эту роль, а Слободчук сказал: «Будет два состава. Пусть играет». Очень важно, когда тебя вовремя хвалят, особенно когда ты молодой. Отмахнулись от тебя – ты сломан. И этот первый этап становления очень важен для актёра. Не было бы такой чуткости, и что бы было со мной? В актёрском деле ты страшно зависим от чужого мнения. Это великий риск быть актёром.

— Вы хотите, чтобы ваши дети рисковали так?

— В моей семье всё иначе. Меня ни к чему не принуждали. Сказали: будь тем, кем ты хочешь. У меня всё было демократично, и я своим детям так же говорю: будь тем, кем хочешь. Старшая дочь поступила в БелГУ на филолога, никто не заставлял её.

— У младшей дочки ведь есть поползновения к театру уже?

— Младшая, да, хочет быть актрисой. Я придумал сказку и для наших малышей роли, чтобы они учились.

— Не страшно?

— Женщина может рисковать. Мужчине такое непростительно. Я понимаю, что сексизмом попахивает, но у меня такие старообрядческие представления. Женщина должна заниматься тем, чем хочет, просто чтобы ей это приносило удовольствие. Но рядом должен быть мужчина, который стойко на ногах держится, чтобы помогать ей.

— Тяжело работать с женой?

— Тяжело может быть, когда ты с ней работаешь как режиссёр. А она приходит и спорит (смеётся — прим. ОБ). Но как партнёр она очень чуткая, живая, никогда не выходит холодной на сцену. Я всегда ей доверяю.

— Есть мнение что актёры не любят играть смерть. Как вы к этому относитесь?

— Я далёк от суеверий. Я сейчас как раз Мольера играю. Он умер на сцене. И это очень красиво.

О чём мучается совесть

— Вам хотя бы раз было стыдно за то, как вы сыграли роль? За что вообще актёру может быть стыдно?

— Не всегда ты попадаешь к режиссёру, который соответствует твоим ожиданиям, когда ты ощущаешь себя брошенным на сцене. Редко, но бывало такое. Когда ты на сцене болтаешься как цветок в проруби. Бывали такие моменты, когда приходилось делать что‑то через стыд, но это было давно. Сейчас у нас таких странных режиссёров нет. Уровень вырос: Спивак Белякович, Морозов.

— Как вы относитесь к независимым театрам?

— Чем больше театров, тем лучше. Чем больше будет ярких красок, полемики, тем лучше. Мы же с ними не конкурируем. Просто всегда должна быть некая конструкция, которая сохраняет основы. Нужен скелет. И это мы. Никто с современными театрами не воюет, если вы об этом.

Это они в силу того, что молодые и оппозиционные, могут себе такое позволить. Единственное, что хотелось бы, чтобы нам не навязывали своё мнение. Не надо нас раскачивать, мы ведь и без них пытаемся меняться. К нам в зал приходят современники, и мы не можем их не слышать и не пытаться двигаться в ногу со временем. Мы двигаемся, просто не революционными методами. И. как правило, всё что рождается революцией, редко остаётся на плаву и имеет культурную ценность.

Был случай, когда дипломный спектакль у студентов ГИТИСа сделали на картину «Купание красного коня». 30 голых мужиков на сцене. Вы можете себе представить? Какие‑то этюды со стульями без слов разве искусство? Где здесь смысл?

— Чего не должно быть в спектаклях?

— Во главе не должна стоять форма. Вместо того, чтобы вскрыть содержание и дать понять зрителю художественную ценность, ищут какие‑то формы: так, а давайте все будут голые. Форма – это вторичное. Сначала я должен понять содержание. Я хочу для спектаклей всегда одно и то же: хороших пьес и умных режиссёров. Чтобы в знакомых классических пьесах режиссеры искали новый смысл, но чтобы это не шло вразрез с автором.

— Какую роль вы никогда бы не сыграли?

— У нас такого нет. Сейчас плохих ролей не предлагают. В молодости я и в сказках играл много, несмотря на то, что был уже ведущим артистом, в сказках бараном на коленях бегал. Выходил сначала Дедом Морозом, потом переодевался в барана. По три сказки в день. Меня Виктор Иванович опять спас. Сказал режиссеру: «Ты что делаешь с ним? Он же загнётся так».

Если говорить в общем, то всё, что написано в хорошей драматургии, интересно играть. У меня нет предубеждений.

— Вы хороший артист?

— Хороший, но не очень требовательный к себе. Надо исправляться.